Белые и черные - Страница 86

– Ну как само…? – хотел было спросить коллегу о здоровье Ласкер, но осекся, заметив рюмку коньяку и возбужденный вид Алехина. – Как… дела?

– Как видите – неплохо! – улыбнулся Алехин.

– Поздравляю, – слегка потрепал пальцами Ласкер руку Алехина, лежавшую на подлокотнике кресла. – Блестящий старт, превосходно играете. Первая, четвертая – отличные партии! Седьмая тоже интересна, но… несколько азартна. Эйве мог получить опасную контригру.

– Да, мог, – согласился Алехин.

– Зачел! же вы так рисковали? При таком перевесе в счете.

– А что делать? Я должен играть энергично, пусть даже рискованно и азартно.

– Почему?

– Только быстрота может меня спасти. Я, как волк, забравшийся в овчарню. Крушить все, сеять смерть направо и налево, пока не явилось возмездие с кольями и яркими фонарями.

– Кого же вы боитесь? – серьезно спросил Ласкер.

– Самого себя… Своих мыслей, поступков.

– Это тоже один из фонарей? – показал Ласкер на пустую рюмку.

– К сожалению, да. И может быть, самый опасный.

– Жаль. Вы же сами писали: папироса дает временное успокоение, но очень вредит общему шахматному мышлению. Тем более алкоголь.

– Думал, что это поможет. Отвлечет от неприятных мыслей. А оказалось…– Алехин на миг задумался, потом продолжал с жаром. – Я обязан в чем-то забыться, доктор! Мне нужно хоть какое-нибудь успокоение, пусть временное, пусть вредное для здоровья!

– Вы просто очень устали. Плохо выглядите, – участливо сказал Ласкер.

– Я действительно устал. Бесконечные турниры, сеансы.

– Зачем же вы это делаете?

– А как иначе? Хлеб шахматиста нелегок, даже для чемпиона мира. Вы же сами как-то мне это говорили.

– И все равно нужно быть осторожным. Вы растрачиваете ваш замечательный талант в серии ненужных и очень вредных экспериментов.

При этих словах Алехин невольно вспомнил поучительный пример самого Ласкера. Двадцать семь лет был чемпионом мира этот редкостный шахматный мудрец и все годы вел ожесточенную борьбу с меценатами, директорами турниров, шахматными дельцами. В скольких газетах, в скольких статьях ругали они Ласкера, когда он просто боролся за права шахматного мастера. «Шахматный талант – вещь хрупкая, – отвечал Л аскер. – Его нужно беречь. Если шахматный мир действительно хочет видеть эффектные комбинации, он должен создать элементарные условия для жизни и творчества гроссмейстера. Передо мною вечно стоит печальный пример одряхлевшего шахматного гиганта Вильгельма Стейница. Как кончил жизнь этот гений из всех шахматных гениев? В больнице для душевнобольных, в нищете и одиночестве. Я не хочу так погибать в старости!»

«И он не погиб, этот шахматный философ, борец, мыслитель, – глядя на Ласкера, думал Алехин. – Шестьдесят семь лет ему, а какая живость, сколько радости, жизненного блеска в умных глазах! Только что в Москве он занял третье место в сильнейшем по составу турнире. Впереди Капабланки, Шпильмана. Лишь Ботвинник и Флор обогнали шахматного ветерана. Умел беречь шахматный талант Ласкер, правильно распределял свои силы, теперь какая светлая и радостная у него старость!»

Мысли Алехина перебил голос радио:

– Москва вызывает к телефону Ганса Кмоха.

Высокий Кмох быстро зашагал к телефону. Алехин посмотрел вслед этому неутомимому шахматному трудолюбцу. Шахматист небольшой силы, Кмох восполнял недостаток таланта огромной работой. Во время турниров и матчей Кмох не отрываясь сидел за столиком корреспондентов. Он слал статьи во все концы земного шара, вел передачи по радио, комментировал шахматные партии. Прошлогодний визит в Советский Союз дал Кмоху много новых заказов, хотя и не принес ему турнирных успехов. Здорово побили его в Москве и Ленинграде, даже неизвестному мастеру Мазелю проиграл он матч. Алехин вспомнил подпись под карикатурой на Мазеля в советском шахматном журнале: «Мои дела без Кмоха идут ужасно плохо».

– Великий труженик, – кивнул головой Ласкер вслед Кмоху.

С минуту они сидели молча. Чесс, спрыгнув с колен Ласкера, терся о ногу Алехина, изредка лениво ударяя лапой по развязавшемуся шнурку.

– Вы любите животных, – не то спросил, не то просто сказал Ласкер.

– Да, – подтвердил Алехин.

– А людей?

– Я мало видел от них ласки, – устало произнес чемпион.

Опять воцарилось молчание. Ласкер монотонно, с какой-то раз и навсегда установившейся закономерностью затягивался сигарой; Алехин нервно курил и мял в руках сигареты. В кружке Эйве не слышно было больше смеха; может быть, гроссмейстеры и мастера принялись составлять очередные корреспонденции.

– Где, по Вашему, Эйве мог сыграть лучше в седьмой партии? – неожиданно прервал молчание Алехин.

– Ферзь цэ-два вместо е-четыре, – ответил Ласкер.

– А если тогда шах на эф-шесть и ладья же-один?

– Я это смотрел. Тогда следует простое ферзь бэ-два.

– Ну, а если вместо ладья же-один, е-пять, е-шесть? – допытывался Алехин.

– О, это плохо! Тогда ладья а-восемь на е-восемь, и теперь уже на ладья же-один следует блестящий удар – слон а-шесть! Великолепный удар!

Два шахматных кудесника с завидной быстротой анализировали острую позицию седьмой партии. Им не нужно было доски: они четко видели перед собой все шестьдесят четыре черных и белых клетки, в их мозгу учитывалось каждое движение любой из множества фигур. Они считали варианты, в различных комбинациях и последовательности переставляли боевые силы, чтобы затем вновь вернуться к исходному положению и вновь бросить фигуры в атаку. И ни одной ошибки не допускал тренированный мозг, выполняя работу, для обычного смертного казавшуюся колдовской.