Белые и черные - Страница 87

– Но, все же, зря вы сыграли же-четыре, – вернулся к дебюту седьмой партии Ласкер. – Чересчур азартный ход. Зачем вам рисковать? Ваши замечательные комбинации основаны на солидной базе, они не требуют азарта, риска.

– Я же говорил вам. Тут играют роль причины далеко не шахматные, – оправдывался Алехин.

– Я понимаю. В жизни каждого человека бывают трудные моменты. Но у вас есть любимое искусство. Шахматист испокон веков находил утешение и отдых в самой шахматной партии, в творчестве.

– Творчество! – воскликнул Алехин. – А для кого? Кому нужны мои победы, красивые партии? Французам? Голландцам? Кому?! Где они, эти шахматные ценители?!

В этот момент радио провозгласило:

– Москва вызывает доктора… Эйве.

Сердце Алехина на миг сжалось, затем лихорадочно заметалось в груди. Когда телефонистка произнесла «доктора», у него мелькнула вдруг мысль, что это его, доктора Алехина, вызывает Москва. Ошеломление, радость, испуг, растерянность, восторг – сколько чувств пережил он в эту секунду. Когда же дикторша добавила «Эйве», Алехин смущенно опустил глаза, боясь выдать свои переживания. Кого хотел он обмануть! От кого скрывался! Перед ним сидел человек, всю жизнь изучавший силу и слабости людского характера, доктор психологии, мыслитель, принесший в шахматы элементы науки о борьбе и движении человеческих чувств.

Дав Алехину возможность немного оправиться, Ласкер спросил:

– Вы переписываетесь с Москвой?

– Нет. С тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

– Разве у вас нет там друзей?

– О, много! – воскликнул Алехин и добавил: – Были.

– Меня просили передать вам привет Григорьев, Левенфиш, Романовский, Дуз-Хотимирский. Вас очень любят в России.

Алехин внимательно посмотрел в глаза собеседника.

– Вы перепутали глагол, доктор, – сказал он. – Не любят, а ругают.

– Подумаешь! Какое это имеет значение! – махнул рукой Ласкер. – Ругань человека любящего во сто крат ценнее похвалы ненавидящего. Если хотите, даже похвалы равнодушного. Любят вас в России, я вам говорю. Это можно было прочесть в глазах любого русского, когда он начинал говорить о вас; эта любовь была заметна в том, с каким вниманием разбирают там ваши партии, читают ваши книги. Ну, а если ругают иногда, то ведь за дело же? – дружелюбно усмехнулся экс-чемпион мира.

Алехин не отвечал. Задумавшись, он смотрел куда-то вдаль, прямо перед собой.

– Какой город Москва! – продолжал Ласкер. – Шахматы там вроде божества. Капабланку и меня на Волхонке около садика Музея изящных искусств встречали шпалеры любителей. А как будут встречать вас!

Незаметно, а может быть, умышленно Ласкер коснулся самых потаенных мыслей Алехина. Как будут встречать его в Москве? – этот вопрос все чаще задавал он сам себе в последнее время. Он знал и помнил Москву, помнил уютный садик у Музея изящных искусств на Волхонке. Помнил здание, где игрался Московский международный турнир, где сотни москвичей каждый вечер ожидали выхода корифеев шахматного искусства.

Много раз рисовал Алехин в воображении, как вернется он на родину. Флор, Кмох, Эйве рассказывали ему о пребывании в Москве, Ленинграде, на Кавказе. Они говорили, как любят там шахматы, с каким почетом встречали их в театрах, на концертах, на улицах. Словно кинозвезд, аплодисментами приветствовали зрители гроссмейстеров в Большом театре, каждое их высказывание, каждую мысль, замечание немедленно распространяли радио, газеты, заполненные отчетами о турнире. Не было ни одной газеты в стране, которая в эти дни не отвела бы места шахматному состязанию.

«Шахматное Эльдорадо» – назвал Москву Флор. А ведь это город, близкий Алехину, здесь он родился, провел детство, юность, жил две трети своей жизни. Здесь он вырос как шахматист, сформировался в гроссмейстера мирового класса.

…хорошая у вас родина, – очнувшись от задумчивости, разобрал последние слова Ласкера Алехин.

– Я ее давно потерял, – тихо сказал Алехин.

– Потерянное в молодости можно еще вернуть. Нужно только искать… – задумчиво сказал Ласкер. – Хуже, когда теряешь все в старости.

«Что такое? И этого железного человека коснулось горе? – подумал Алехин. По тону слов Ласкера он понял, что экс-чемпион встревожен чем-то серьезным. – Не такая уж, оказывается, светлая и безоблачная у него старость», – пожалел своего коллегу Алехин.

– Я должен уехать из Берлина… Совсем, – продолжал Ласкер, будто для самого себя. Может быть, хотел он пожаловаться человеку, находящемуся также в несчастье, может быть, решил сообщением о собственном горе облегчить его боль.

– Почему уехать? – не сразу понял Алехин.

– Потому, что моя фамилия Ласкер. Потому же, почему уехали Цвейг, Эйнштейн и тысячи других. Форма моего черепа не устраивает господина Геббельса.

– И куда же вы?

– Думаю в Москву. – Ласкер внимательно посмотрел в глаза собеседнику.

Замолчали два великих шахматных кудесника. Оказалось, не так-то просто им найти покой в этом бушующем мире. Один когда-то бросил родину и теперь метался, ища путей туда вернуться. Другой, гонимый злой судьбой, уже собирал незатейливый свой скарб, чтобы под старость бросить теплый, насиженный угол.

13

Алехин едва одолел четыре ступеньки, ведущие из зрительного зала на сцену. Небольшое расстояние от края до середины сцены он шел с той преувеличенной осторожностью, которая отличает людей или слишком старых, или изрядно выпивших. Сиамский кот, которого он нес под полой, испуганно прижимался к нему. Обладатель высшего шахматного титула добрался вскоре, слава богу, до спасительного деревянного столика в самом центре сцены и тяжело рухнул в кресло.