Белые и черные - Страница 83

А интересно: будет она обо мне беспокоиться? Нет, не будет. Ну и черт с ней. А может, все-таки позвонить, – обвел он глазами кафе, ища телефон. – Не стоит! Ее, наверное, и дома-то нет. Или сидит с друзьями, пиликает, про тебя совсем забыла».

Опьяневший Алехин представил себе холодный, безразличный взгляд Грейс, ее презрительную, злую улыбку. Он повторял ее обидные колкие выпады, упреки, повторял сам себе, что он совсем ей не нужен, что живет она своей, отдельной от него жизнью, не обращая ни малейшего внимания на его горести, невзгоды; живет так, будто его совсем не существует рядом. Кто они? Посторонние люди, это не жизнь. Нужно кончать. Решительно и бесповоротно кончать эту муку!

«А признайся честно: сможешь ты от нее уйти? – в следующее мгновение спрашивал себя Алехин. – Перед самим собой признайся – пьяный – значит откровенный. Сможешь все бросить и уехать? А-А! Не сможешь! То-то! Знаю я тебя. Ты готов терпеть и обиды, и уколы, и безразличие, и холодность, лишь бы быть рядом с Грейс. Ты готов жить в плену у ее капризов, гневных вспышек, переносить ее презрительные выпады, лишь бы бывать хоть одну минуту рядом с ней, в ее доме, в ее будуаре. Ему представилась Грейс красивой, нежной, чувственной…

Ага! – с пьяной придирчивостью ругал себя Алехин. – Не можешь убежать из плена. Какой же ты мужчина! Брось все, побори это позорное желание, чувственную привязанность, унизительную одностороннюю любовь. Ты же славился сильной волей, решительным характером. А тут мямля, бесхарактерный мямля! Это ты только в шахматах силен, в жизни совсем-совсем не то. Потом, вообще-то чего ты бодришься?! Куда ты пойдешь?! Некуда тебе больше идти, сегодня исчезло твое последнее пристанище на земле, последний человек, у которого ты мог найти утешение, ласку. Один ты теперь во всем мире! Один! А вокруг пустота, тьма!…

Еще бы коньячку, – подумал Алехин, озирая пустые рюмки. Он решил было позвать официанта, но затем, попробовав встать, убедился, что держится на ногах неуверенно. – Вдруг не дойдет до отеля? Это же позор! Чемпион мира подобран на улице пьяный – неплохая сенсация для газет. А вот что, пойду-ка я в отель, – осенила его счастливая мысль. (Известно, если человек желает чего-нибудь запретного, он всегда найдет спасительный выход.) – Там, около самого отеля, есть маленькое бистро. Там найдется, все, что нужно».

Расплатившись с официантом, Алехин надел плащ и вышел на улицу. Было уже темно, в непогоду в этом тихом районе Парижа редко можно было встретить прохожего. Ветер усилился, стало еще морознее, но Алехин не чувствовал ни порывов ветра, ни холода. Ноги не слушались, держаться в равновесии становилось все труднее. В маленьком бистро около отеля было пусто. Буфетчик, получив от посетителя в черной траурной одежде заказ на три рюмки коньяку, призадумался. «Не многовато ли будет? Слабоват клиент. Не пришлось бы потом всю ночь возиться, вызывать полицию», – примеривался этот опытный раздатчик временного людского успокоения. Потом, прикинув поточнее, решил: дать можно, но только две порции.

После первой же рюмки Алехин совсем ослабел. Он с трудом удерживал руками падающую голову и сидел неподвижно, закрыв лицо ладонями. Спутанные, отрывочные мысли никак не могли сложиться во что-нибудь единое. Все перемешалось в сознании: гроб, озабоченное лицо Нади, Грейс, черный пес в гостиной, злое лицо Волянского и пронзительный ветер, леденящий тело.

Лихорадочные обрывки мыслей бешено метались в его опьяненном мозгу. Сраженный коньяком и несчастьем, он уронил голову на ладони. Вдруг сквозь пальцы, прикрывавшие глаза, он увидел, что за его столом, напротив, сидит Надя. «Она же умерла, ее увез катафалк, – удивился Алехин. – Как она очутилась здесь?» Осторожно раздвинув пальцы, Алехин посмотрел перед собой. Да, точно, за столом сидит Надя. Живая Надя: добрый задумчивый взгляд, печальная улыбка на губах. Он хотел было протянуть ей руку, но побоялся встретить пустоту или коснуться ледянисто-холодного тела.

Надя сидела, не двигаясь. Карие глаза ее в упор смотрели на Алехина, в них застыли упрек и жалость. Слегка провалившиеся губы плотно сжаты: Надя с трудом удерживала вопрос, готовый сорваться с ее холодных уст. Что хочет она спросить? Ну конечно, опять! Всегда одно и то же! Вот губы ее зашевелились, задвигались. До слуха Алехина донеслись знакомые слова, произнесенные шепотом:

– Зачем ты пьешь, Саша?

Алехин отнял ладони от лица, резко наклонился вперед к Наде. «Хорошо, я расскажу, – про себя произнес он с пьяной решимостью. – Пусть хоть она одна знает, что у меня на душе. Я скажу ей, что не дает мне спать, терзает ночь и день, принуждает губить силы, здоровье».

– Зачем пью? – хрипло переспросил он Надю. – Изволь, расскажу… Ты поймешь… Ты не можешь меня не понять!

Буфетчик за стойкой удивленно посмотрел на клиента. Вроде будто он вскрикнул? А может, показалось. Нет, вот опять что-то бурчит. На лице буфетчика удивление и испуг сменились радостью. Слава богу, не уснул еще!

12

Третьего октября тысяча девятьсот тридцать пятого года восемь миллионов голландцев жадно ловили по радио последние вести с шахматного фронта. Их любимец Макс Эйве начал в этот вечер сражение за шахматную корону. Маленькой северной стране редко удавалось выдвинуть спортсмена, способного бороться за мировое первенство, и то, что теперь их родной, кровь от крови, голландец готовится стать лучшим шахматистом мира, волновало всех, от мала до велика.

Накануне, на торжественном банкете в честь начала матча, была проведена жеребьевка. Первую партию досталось играть белыми Алехину. По установившейся традиции, первый ход в первой партии выполнил бургомистр Амстердама. Несколько сот голландцев, собравшихся в матчевом зале, с восторгом следили за торжественной процедурой. Приземистый, коренастый Ван дер Флюгт, улыбаясь в серебристые усы, передвинул на два поля вперед ферзевую пешку Алехина. Эйве избрал славянскую защиту. Сражение за высший шахматный титул началось.